Дьёрдь Лукач: биография. Краткая биография и цитаты дьердя лукача Премии и награды

Дьёрдь Бернат Лукач Сегедский (венг. Szegedi Lukács György Bernát, наст. имя Дьёрдь Бернат Лёвингер, венг. Löwinger György Bernát; в годы жизни в СССР — Георгий Осипович Лукач; 13 апреля 1885, Будапешт — 4 июня 1971, там же) — венгерский философ-неомарксист еврейского происхождения, литературный критик. Одна из ключевых фигур так называемого западного марксизма, основатель будапештской школы марксизма. Считается также одним из крупнейших представителей марксистского литературоведения.

Ранние работы Лукача по эстетике, например «Душа и формы» (1910), были созданы под влиянием неокантианства (Риккерт, Вебер) и философии жизни (Дильтей, Зиммель).

В годы Первой мировой войны Лукач приступил к серьезному изучению трудов Маркса. В 1918 вступил в Венгерскую компартию. В книге «История и классовое сознание» (1923) Лукач рассматривал вопросы о сущности философии, диалектике социальных процессов и всемирно-исторической миссии пролетариата, о структуре практики, об отчуждении, но решал их в основном в гегельянском и ультралевом духе, превратив понятия социально-классовой борьбы в абстрактно-онтологические и антропологические категории. Главным объектом революционной борьбы пролетариата выступало у него отчуждение, отождествленное с опредмечиванием.

В годы эмиграции и жизни в Германии (1931-1933) и в Советском Союзе (1930, 1933-1944) творчество Лукача достигло расцвета. В книге «Молодой Гегель» (1936) он применил идеи «Философских тетрадей» Ленина к анализу идеалистической диалектики. Важную роль в эти годы сыграла борьба Лукача за принципы реалистического искусства, против формализма, схематизма и вульгарного социологизма.

В 1945 вернулся в Венгрию, где принял участие в политической борьбе. Критика им в 50-х гг. политических и философских взглядов Сталина была меткой и убедительной. В 60-х гг. работал над оставшимся неоконченным итоговым трудом «Онтология общественного бытия», в котором исследовал роль труда как основы материальной и духовной практики людей, сосредоточивая внимание на диалектике объективно-необходимой его стороны и альтернативно-свободного целеполагания.

Лукач применил ленинскую теорию отражения к анализу категорий прекрасное, мимезис (подражание), катарсис и др., подчеркивая «дефетишизирующую», т. е. критическую, функцию передовой литературы и искусства.

Книги (9)

Душа и формы. Эссе

«В моем сборнике эссе „Душа и формы“ стремление к конкретности проявилось в том, что я попытался понять внутреннюю структуру, общую природу известных типических форм человеческого поведения и поставить их во взаимосвязь с литературными формами путем изображения и анализа жизненных конфликтов». Георг Лукач

История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике

Легендарная книга гениального марксистского мыслителя ХХ века Георга (Дьёрдя) Лукача (1885-1971), ставшего одним из основоположников т. н. «неомарксизма» или «западного марксизма», «История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике» (1923, 1968 и сл.) стала философско-политическим бестселлером в Германии, Франции, Италии, Великобритании, США.

Она была переведена на разные языки, опубликовано множество посвященных ей работ. Существует международное Общество Георга Лукача, в Будапеште и Гамбурге действуют Архивы Лукача, издаются «Ежегодники Лукача», в ФРГ вышло в свет Полное собрание сочинений философа. И только СССР, а потом и Россия, оставались, в сущности, не затронутыми этим бумом популярности Лукача как марксистского теоретика и политического мыслителя.

К истории реализма

Работы, собранные в этой книге, написаны в период с 1934 по 1936 год.

Это — предисловия к отдельным произведениям классической литературы, статьи юбилейного характера и т. д. В каждой из этих статей речь идет о преимуществах классического реализма по сравнению с позднейшим буржуазным декаденством. В этом смысле статьи, расположенные в хронологическом историко-литературном порядке, взаимно дополняют друг друга.

Данная книга послужила началом масштабной дискуссии в конце 30-х гг. о реализме и ценности литературы прошлого для нового общества.

К онтологии общественного бытия. Пролегомены

«Пролегомены», перевод которых публикуется отдельным изданием, — раздел работы «К онтологии общественного бытия», дающий сжатое и обобщенное изложение концепции, развивавшейся венгерским философом-марксистом Д. Лукачем (1885 — 1971) в этом его последнем обширном и незавершенном труде.

В «Пролегоменах» нашли отражение результаты многолетних усилий Лукача по разработке общефилософских основ теории общественной жизни, в том числе итоги таких исследований, как анализ философии Гегеля, учения Маркса о практике, концепция общественно-исторического труда как основы социальной жизни, анализ товарного и религиозного фетишизма в связи с процессами отчуждения, проблемы историзма и социального прогресса и т. д.

Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества

Книга написана в конце 30-х годов, издана на немецком языке в 1947 — 1948 гг.

Широко известна как марксистское исследование творчества молодого Гегеля. Вступительная статья вводит читателей в духовную атмосферу, в которой родилась эта работа, характеризует путь, который прошел Д. Лукач в своем развитии к марксизму, рассматриваются некоторые основополагающие философские проблемы, поставленные им в связи с исследованием наследия Гегеля в немецкой классической философии.

Своеобразие эстетического. Том 1

«Своеобразие эстетического» — книга известного венгерского философа Дьёрдя Лукача (1885-1971), столетие со дня рождения: которого отмечается в 1985 году, представляет собой первую из трех частей не завершенной им «Эстетики», впервые опубликованную в 1963 году.

Она может рассматриваться, как подчеркивает автор, в качестве вполне самостоятельной работы, дающей философское обоснование эстетического подхода к действительности, выявляющей место и роль эстетической деятельности во всей совокупности активных действий человека и его реакций на окружающий мир, вносящей свой вклад в разработку системы категорий марксистской эстетики.

Полное венгерское имя Лукача звучит как Дьёрдь Бернат Лукач Сегедский (венг. Szegedi Lukács György Bernát), однако во многих источниках, особенно на Западе, оно передаётся в немецкой форме Георг Бернхард Лукач фон Сегедин (нем. Georg Bernhard Lukács von Szegedin).

Родился в Будапеште в состоятельной еврейской семье. После окончания протестантской гимназии изучал философию в университетах Будапешта, Берлина и Гейдельберга. Докторскую степень получил в 1906 году.

Домарксистский период

Во время учёбы в Будапеште сблизился с социалистическими кругами, в частности с анархо-синдикалистом Эрвин Сабо, познакомившего Лукача с творчеством Жоржа Сореля, бывшего в начале века идейным вдохновителем многих левацких и правых движений. С 1904 по 1908 принимал участие в работе театрального кружка, усилиями которого ставились пьесы величайших венгерских и зарубежных драматургов (в их числе были произведения Генрика Ибсена, Юхана Августа Стриндберга, Герхарта Гауптмана), направленные на привлечение в театр рабочих. Занимаясь в кружке, Лукач проявил себя как переводчик, режиссёр и собственно драматург.

Был близок c Георгом Зиммелем, Максом Вебером, Эрнстом Блохом. При этом мировоззрение Лукача складывалось под влиянием кантианства. Основными его трудами этого периода стали «Душа и формы» (1910), «История развития современной драмы» (1912), «Теория романа» (1920).

Уже тогда он казался современником значительной величиной - считается, что Томас Манн взял его в качестве прототипа для образа католического реакционера еврейского происхождения Нафты в «Волшебной горе».

Коммунистический лидер

После 1-й мировой войны Лукач вышел из кружка Вебера и занял интернационалистическую позицию. Большое влияние оказала на него Октябрьская революция в России. В 1918 Лукач вступил в Коммунистическую партию Венгрии. В 1919 году занял пост народного комиссара по культурным делам Венгерской советской республики. После падения республики эмигрировал в Вену, затем в Берлин, участвовал в подпольной деятельности Коммунистической партии в Венгрии. В эти годы им были написаны книги «История и классовое сознание» (1923 год) и «Ленин: очерк взаимосвязи его идей» (1924 год).

Лучшие дня

Жизнь в СССР

В 1930-45 Лукач работал в Москве. Здесь он занимался исследованиями в области марксистской эстетики и социологии. Сотрудничал с Коммунистической академией и журналом «Литературный критик».

Большое влияние на него в те годы оказал Михаил Лифшиц:

Можно сказать, что я испортил Лукача, но что его отказ от идей «Истории и классового сознания» etc. был связан с нашим знакомством, что в 30-х годах возник другой Лукач, этого отрицать невозможно.

В эти годы Лукачем были написаны работы, собранные в сборнике «Литературные теории XIX века и марксизм» (1937), а также «К истории реализма» (1939), «Исторический роман», «Гёте и его эпоха», «Молодой Гегель» и другие.

Возвращение в Венгрию

В 1945 Лукач вернулся в Венгрию. Был членом Всемирного Совета Мира.

Во время Венгерского восстания 1956 года стал министром образования в правительстве И.Надя, но после этого никаким официальным репрессиям не подвергался.

В 50-х годах Лукач продолжает работу в области марксистской эстетики, систематическое изложение которой приводит в книге «Специфика эстетического» (1963) В двух первых томах этой работы содержится анализ принципов реализма в искусстве с позиции теории отражения. Эти взгляды Лукача вызвали критику со стороны Франкфуртской школы, Роже Гароди и других.

Последние работы Лукача посвящены социальной онтологии.

Будапештская школа

Хотя в конце жизни у Лукача было много учеников, которых иногда объединяют под общим термином «Будапештская школа» (Агнеш Хеллер, Дьёрдь Маркуш, Ференц Фехер, Михай Варга), и они продолжали философские поиски учителя в русле неортодоксального марксизма, но после смерти Лукача все ключевые представители Будапештской школы отреклись не только от него, но и вообще от марксистских идей. Большинство из них, лишённые возможности преподавать в Венгрии, эмигрировали в Австрию, где окончательно встали на позиции социал-либерализма. Агнеш Хеллер, дольше других сохранявшая преданность левой идее, за последнее десятилетие перешла к неолиберализму и неоконсерватизму.

Премии и награды

Премия имени Кошута (1948, 1955).

Юбилейная медаль СССР в ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина

13 апреля 1885 - 04 июня 1971

венгерский философ-неомарксист, литературный критик

Доктор философских наук (1943). Член Венгерской АН (1949, член-корреспондент с 1948). Член Союза писателей СССР.

Биография

Родился в состоятельной еврейской семье. Его отец, банкир Йожеф Лёвингер (J?zsef L?winger, с 1891 года - Szegedi Luk?cs J?zsef, с 1901 года (получил потомственное дворянство) - J?zsef von Luk?cs, 1855-1928), был родом из Сегеда ; мать, Адель Вертхаймер (Wertheimer Ad?l, 1860-1917), была уроженкой Вены . Разговорным языком в семье был немецкий, так как мать Лукача так никогда и не освоила венгерский. В 1907 году семья приняла лютеранство.

После окончания протестантской гимназии изучал философию в университетах Будапешта, Берлина и Гейдельберга. Окончил отделение права Будапештского университета (1902-1906, защищался в Коловжарском университете:). Степень доктора философии в литературе (1909) за диссертацию диссертацию «Форма драмы», защищался в Будапештском университете. С мая 1912 г. по 1918 г. жил в Гейдельберге.

Во время учёбы в Будапеште сблизился с социалистическими кругами, в частности с анархо-синдикалистом Эрвином Сабо , познакомившего Лукача с творчеством Жоржа Сореля, бывшего в начале века идейным вдохновителем многих левацких и правых движений. С 1904 по 1908 принимал участие в работе театрального кружка, усилиями которого ставились пьесы величайших венгерских и зарубежных драматургов (в их числе были произведения Генрика Ибсена , Юхана Августа Стриндберга , Герхарта Гауптмана), направленные на привлечение в театр рабочих. Занимаясь в кружке, Лукач проявил себя как переводчик, режиссёр и собственно драматург.

Уже тогда он казался современником значительной величиной - считается, что Томас Манн взял его в качестве прототипа для образа католического реакционера еврейского происхождения Нафты в «Волшебной горе».

Интересно, что часть бумаг Лукача этого периода были сданы им в 1917 году в сейф Немецкого банка и только в 1973 году неожиданно обнаружены.

После 1-й мировой войны Лукач вышел из кружка Вебера и занял интернационалистическую позицию. Большое влияние оказала на него Октябрьская революция в России. В 1918 году под влиянием Бела Куна вступил в Коммунистическую партию Венгрии. В 1919 году заместитель, и. о. наркома просвещения Венгерской советской республики, комиссар венгерской Красной армии.

После падения республики эмигрировал в Вену , где жил в 1919-1929 годах. Участвовал в подпольной деятельности Коммунистической партии Венгрии.

В 1919 году женится на Гертруд Бортштибер (J?nossyn? Bortstieber Gertr?ddal, ум. 1963), с которой прожил более сорока лет.

В 1929-1945 годах жил в Москве, с перерывом на 1931-1933 годы, когда находился в Германии.

Летом 1941 года был подвергнут аресту и тюремному заключению.

Зимой 1942 года в Институте философии АН СССР защитил свою работу «Молодой Гегель» как докторскую диссертацию. Сотрудничал с Коммунистической академией и журналом «Литературный критик».

Большое влияние на него в те годы оказал Михаил Лифшиц :

В эти годы Лукачем были написаны работы, собранные в сборнике «Литературные теории XIX века и марксизм» (1937), а также «К истории реализма» (1939), «Исторический роман», «Гёте и его эпоха», «Молодой Гегель» и другие.

Макса ВЕБЕРА Бела К УНА вступил в Венгерской Советской Республики Имре НАДЯ

назвал это произведение — наряду с Л. Виттгенштейна и «Бытием и временем» М. Хайдеггера Второго Интернационала «отчуждения» ранними рукописями Маркса

становится см. подробнее: Мареев С.Н. Из истории советской философии: Лукач – Выготский – Ильенко ).

неомарксизма

«Организации марксистов» .

_______

Дьёрдь ЛУКАЧ

XX съез­де КПСС

Тольятти Сталина Сталина

Тольятти

Маркса Маркса Маркс

Ленин

Ленин

Велико­го Октября Первой мировой войной . Хотя все решения II Интернационала Февральской революци­ей меньшевиков и эсеров

Веймарской республики

Когда Ленин

Ленин Ленин

(там же, стр. 76).

Ленин Ленин «Тезисов о Фейер­бахе» Маркса, согласно которому

Маркс Маркса только Лениным Маркса

Ленин

Лениным Ленин Маркса и Энгельса

Энгельс Ленин Маркс

Лениным гражданской войн

Ленина Ленина Ленина Ленина слова Наполеона I : «On s’engage et puis on voit

Дьёрдь ЛУКАЧ. Демократическая альтернатива сталинизму

Дьёрдь (Георг) ЛУКАЧ (1885-1971) — венгерский и советский философ-неомарксист и литературный критик. После окончания протестантской гимназии изучал философию в университетах Будапешта, Берлина и Гейдельберга. В 1906 году окончил отделение права Будапештского университета. Некоторое время входил в «кружок» Макса ВЕБЕРА , но после Первой мировой его покинул. В 1918 году под влиянием Бела К УНА вступил в Коммунистическую партию Венгрии . В 1919 году был заместителем, и.о. наркома просвещения Венгерской Советской Республики , комиссаром венгерской Красной армии. После падения республики эмигрировал в Вену. В 1928 году был избран генеральным секретарём ЦК КПВ, но вскоре снят с этого поста Исполкомом Коминтерна за «правый уклон». В 1929-1945 годах жил в Москве, где в 1941-м едва не был репрессирован. Зимой 1942 года в Институте философии АН СССР защитил свою работу «Молодой Гегель» как докторскую диссертацию. После войны вернулся в Венгрию, преподавал в «альма матер», а во время Венгерского восстания 1956 года стал министром культуры в оппозиционном правительстве Имре НАДЯ , за что впоследствии был исключён из партии (в 1967 году восстановлен).

Основной философским трудом Лукача до сих пор — и совершенно оправданно — считают его «Историю и классовое сознание» (1923). Немецкий историк философии Г. Шнедельбах назвал это произведение — наряду с «Логико-философским трактатом» Л. Виттгенштейна и «Бытием и временем» М. Хайдеггера — в числе трёх книг, определивших состояние всей немецкой философии ХХ века. Э та работа Лукача в своё время вызвала неоднозначную и в целом негативную реакцию со стороны так называемых ортодоксальных марксистов. Это неслучайно, поскольку в фокусе внимания работы оказались два проблемных комплекса, которые долго оставались вне поля зрения теоретиков Второго Интернационала : проблема целостности (тотальности) и проблема «отчуждения» , самостоятельно открытая Лукачем за десять лет до его знакомства с ранними рукописями Маркса (с ними он познакомился уже в Москве в 1930-е).

Как минимум, как считал Лукач, «без категории тотальности исторический материализм превращается в экономический детерминизм, когда полагают, что каждая идеологическая форма имеет свой экономический эквивалент, которым она порождена. Каждая общественно-экономическая формация, доказывал Лукач, образует конкретную тотальность экономического базиса и политической надстройки, бытия и сознания, субъекта и объекта. Причем эта тотальность не есть нечто застывшее и неподвижное, она постоянно меняет свою форму, она исторически становится , превращается в органическую целостность, вырабатывая из себя недостающие органы собственного бытия» (см. подробнее: Мареев С.Н. Из истории советской философии: Лукач – Выготский – Ильенко в. — М.: Культурная революция, 2008. — 448 c. — С. 56-57 ).

Надо отметить, что многие исследователи связывают именно с этой работой Лукача «рождение» неомарксизма , а самого Лукача считают одним из его «отцов-основателей».

Мы, в свою очередь, предлагаем вашему вниманию фрагмент последней крупной работы Дьёрдя Лукача «Демократизация сегодня и завтра» — написанного в 1968 году «политического завещания» Лукача, которое увидело свет только в 1985-м, — в котором от также обращается к категории тотальности. Фрагмент был опубликован в 14–м номере журнала «Коммунист» за 1990 г. в переводе С. Земляного, а в электронном виде впервые вышел на сайте несуществующей уже украинской «Организации марксистов» .

Поскольку в этом фрагменте речь в основном идёт о социалистической программе Ленина, продолжателем которой, по Лукачу, Сталин ни в коей мере не являлся, то его (фрагмента) появление в рамках нашего проекта может кому-то показаться неслучайным — после опубликованной недавно работы Спорить не станем…

_______

Дьёрдь ЛУКАЧ

ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ АЛЬТЕРНАТИВА СТАЛИНИЗМУ

Коммунист. 1990. № 14. С. 34-46.

Когда мы отвергли буржуазную демократию в качестве альтернативы социалистической, то сделали это — прежде всего и непосредствен­но -по практически-политическим соображениям, резюмируя современ­ный опыт, который отчётливо показывает, что попытка осуществления этой альтернативы неотвратимо должна повести к ликвидации социа­лизма (и, что в высшей степени вероятно, - самой демократии). И ес­ли мы попытаемся, дабы по необходимости дополнить это отрицание, дать мыслительное прояснение истинной альтернативы, то нам следует подойти к этому вопросу, используя аналогичные методологические средства: мы не можем безоговорочно, догматически-декларативно вы­ставлять социализм вообще (или господствующие сегодня воззрения на его сущность) как другую сторону альтернативы, как противочлен; напротив, нам надо постараться с самого начала общественно-истори­чёски постичь реальный сегодня способ бытия социализма, его теперешнюю самобытность, чтобы исходя из этого попытаться сформули­ровать проблемы демократизации.

Действительное общественное бытие нынешнего социализма - это комплекс тех субститутов, тенденций, теорий, тактик и так далее, кото­рые проистекали из кризиса сталинского периода. Данный кризис по­лучил своё первое теоретически-практическое выражение на XX съез­де КПСС (1956 год) и в теоретически-практических последствиях съезда. Однако невозможно понять теоретически-практическую специ­фику этой реформации, её направленность, ценность и так далее, если мы не определим исходный пункт: что, почему и каким образом и т.п. вообще следовало реформировать и было реформировано.

Стало быть, надо непременно, пусть даже вкратце, остановиться на характеристике сталинского периода.

XX съезд КПСС охарактери­зовал этот период социалистического развития как период «культа личности». Против этого термина и против общественного содержа­ния, которое он подытожил с целью дать синтетическое представление о кризисе, многие проницательные люди тотчас же выдвинули возра­жения. Так, это сделал, прежде всего, Тольятти , который отказался ус­матривать в личных качествах Сталина конечную причину столь глу­бокого и столь значимого для развития социалистического общества кризиса. Он считал необходимым провести серьёзный и обстоятельный экономический, социально-исторический анализ всего предшествующе­го периода. Ведь позитивную или негативную роль Сталина на этом этапе социализма невозможно постичь и прояснить в духе марксист­ско-ленинского метода без подобного исследования. К нашему при­скорбию, надо констатировать, что до сих пор ещё не осуществлён анализ, который отвечал бы этим требованиям.

Своим кратким, в силу обстоятельств, как правило, крайне отры­вочным изложением мы, естественно, не претендуем на то, чтобы удо­влетворить законные потребности в действительно научном анализе сталинского периода. Требование Тольятти , однако, не предполагает обязательности академической полноты исследования. Скорее оно направлено на прояснение руководящих принципов этого столь важного, даже судьбоносного отрезка социалистического развития - в той мере, в какой существует возможность на практике верными решениями о реформах вновь выправить покривившееся, вернуть к здоровой жизни больное.

Если мы хотим выполнить это справедливое требование, то нам надо начать с самого начала: пролетарская революция в России не была - в смысле Маркса - «классическим» воплощением такого все­мирно-исторического перехода. Согласно предсказаниям Маркса , про­летарская революция должна была произойти сперва в наиболее раз­витых капиталистических странах. Наряду с этим Маркс предполагал, что она явится по сути своей интернациональным делом цивилизован­ного мира. Если временно отвлечься от второго признака «классиче­ской» формы революции, то остаётся вопрос об осуществлении социа­лизма в экономически и потому также социально отсталой стране, ко­торым мы должны заняться в первую очередь.

Ленин никогда не сомневался в том, что русская революция пред­ставляет собой нечто необычное, не вполне отвечающее марксистским взглядам. Когда в своей работе «Детская болезнь «левизны» в комму­низме» он говорит о международном значении русской революции, то с полным правом энергично подчёркивает её важность. Тем не менее, он не забывает тотчас же добавить:

«Конечно, было бы величайшей ошибкой преувеличить эту истину, распространить её не только на некоторые из основных черт нашей революции. Точно так же было бы ошибочно упустить из виду, что после победы пролетарской револю­ции хотя бы в одной из передовых стран наступит, по всей вероятно­сти, крутой перелом, именно: Россия сделается вскоре после этого не образцовой, а опять отсталой (в «советском» и в социалистическом смысле) страной» (Полн. собр. соч., т. 41, стр. 3).

Не составляет особого труда уяснить себе, о чём думал Ленин , вы­сказываясь таким образом. Преобразование капиталистического обще­ства в социалистическое выступает — прежде всего и изначально — как экономический вопрос. Чем более развит капитализм в стране победо­носной революции, тем непосредственней, решительней, адекватней в его экономике могут быть быстро и энергично реализованы специфические задачи социализма. Напротив, в стране, которая в этом отношении является «отсталой», на повестку дня неизбежно приходится ставить ряд вопросов, которые в чисто экономическом плане, то есть нормаль­ным образом, по сути своей являются всего лишь задачами развития капитализма. При этом речь идёт о двух вопросах, образующих в эко­номической действительности взаимосвязанный комплекс: с одной сто­роны, о количественном и качественном уровне развития крупной промышленности в решающих при данных условиях областях массово­го производства; с другой стороны, о таком распределении населения по ведущим отраслям производства, которое способно обеспечить необходимое динамическое равновесие, взаимодействие и поступательное развитие, нормальное функционирование сельского хозяйства и инду­стрии в различных частях экономической жизни. Так вот, в 1917 году никто не сомневался в том, что капиталистическое производство Рос­сийской империи было ещё очень далеко от этой ступени.

Если мы признаём это обстоятельство, то следует ли отсюда, что насильственное свержение капиталистического режима в дни Велико­го Октября было «ошибкой», как это с самого начала стремились изо­бразить социал-демократические теоретики? Мы полагаем, что не сле­дует. Великие исторические решения, революционные волеизъявления никогда не выдумываются «чисто теоретически» в кабинетах учёных. Напротив, они являются ответами на альтернативы, которые навязы­ваются пришедшему в движение народу действительностью - от повседневных дел до самых крупных политических решений партий и их вождей. Конкретная же неповторимость ситуаций, в которых принима­лись тогда решения, задавалась, прежде всего, Первой мировой войной . Хотя все решения II Интернационала содержали в себе требования от­пора войне, завоевания социализма путём выхода из кризиса, который она порождает, все социалистические партии, за редкими исключения­ми, своими действиями поддержали империалистическую войну. В этом плане не последовало никаких изменений и с Февральской революци­ей , со свержением царизма; напротив, продолжение войны стало цент­ральной задачей партий меньшевиков и эсеров . Борьба большевиков за государственную власть поэтому естественным образом соединилась со жгучим желанием миллионных масс немедленно окончить вой­ну. Этот реальный, жгуче актуальный, центрально важный для боль­шинства населения вопрос стал решающим моментом в конкретных альтернативах Октября: при существовавших тогда условиях немед­ленно окончить войну можно было лишь при свержении буржуазно-демократического режима.

К каким социальным последствиям ведёт затяжка до полного военного поражения с принятием этого решения, показывает вся история Веймарской республики вплоть до захвата вла­сти Гитлером.

Сделанный Октябрём выбор из внутриполитических альтернатив также не основан на простом «да» или «нет» по отношению к сверже­нию господства буржуазии. Центральная проблема социального разви­тия России в XIX веке - ликвидация всё ещё цепких пережитков фео­дализма, возникновение эксплуатируемого уже не столько по-феодальному, сколько по-капиталистически крестьянства - тогда тоже приня­ла крайне острую форму: несмотря на ожесточённое сопротивление «демократического режима», непрерывно ширились крестьянские восстания, стихийный раздел земли. Следовательно, и здесь вопрос конк­ретно стоял так, что без свержения буржуазно-демократического ре­жима фактически невозможным было действительное решение кресть­янского вопроса. Стало быть, имелось два взрывоопасных вопроса рос­сийского общества, которые, не имея с чисто теоретической точки зре­ния прямо социалистического характера, при тогдашних конкретных обстоятельствах могли получить удовлетворяющее подавляющее большинство трудящихся масс решение только путём революционного свер­жения господства буржуазии. Октябрь 1917 года, таким образом, вы­явил революционную ситуацию в самом широком смысле этого слова: господствующие классы уже больше не могли править по-старому, а угнетённые, эксплуатируемые массы уже не могли дальше жить по-старому (ленинское определение революционной ситуации). Выбор 1917 года поэтому вообще нельзя обсуждать без учёта этой социальной подпочвы.

Что тем самым политически оправдывается выбор в пользу неклас­сического решения задачи перехода к социализму, не подлежит сомне­ниям. Но самое убедительное оправдание мотивов не способно устра­нить экономических последствий. Впрочем, в качестве центральных вопросов дальнейшего развития они выступили лишь несколько лет спустя. Сначала молодая Республика Советов должна была выстоять в борьбе за существование с немецким империализмом, позже — с вой­сками всяческих интервентов. Она обнаружила при этом такую силу, такую решимость масс, такую способность к превосходному политиче­скому и военному руководству, которые повысили и углубили в широ­ких мировых кругах притягательную силу молодого социалистическо­го государства. Лишь после успешного окончания гражданской войны экономическая проблематика неклассической формы перехода откры­то стала центральной для жизни Советской России.

Когда Ленин обратился в теории к этому проблемному комплексу, он не забыл подчеркнуть, что речь идёт о чём-то существенно новом. «Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых указа­ний», - отмечал он в 1922 году (Полн. собр. соч., т. 45, стр. 84).

Правда, сама проблема кажется имеющей чисто экономическую природу, и Ленин вновь и вновь указывает на все экономическо-практические по­следствия, которые отсюда проистекают. Её решающий, центральный пункт Ленин усматривает в том, что в экономической ситуации, ос­тавшейся в наследство от гражданской войны, была расшатана и даже сведена на нет смычка между пролетариатом и миллионными массами крестьян. Он заявляет:

«…Задача нэпа, основная, решающая, всё ос­тальное себе подчиняющая, - это установление смычки между той но­вой экономикой, которую мы начали строить (очень плохо, очень не­умело, но всё же начали строить на основе совершенно новой социа­листической экономики, нового производства, нового распределения), и крестьянской экономикой, которой живут миллионы и миллионы крестьян» (там же, стр. 76).

Уже это целеполагание показывает, что хотя Ленин в общетеоре­тическом плане никогда не высказывался по поводу специфического характера социализма как формации, в практически-интуитивном пла­не он, по существу, ясно его понял. В прежних формациях изменение экономической структуры, с общественной точки зрения, обыкновен­но происходит со стихийной необходимостью, — что, естественно, от­нюдь не исключает вторжения в жизнь отдельных экономических полаганий отдельных людей, как сознательно (конечно, зачастую с лож­ным сознанием) направляемой практики, — в то время как первая же крупная мера переходного к социализму периода, обобществление средств производства, их концентрация в руках рабочего класса имеет своим необходимым последствием обязательность осознания общест­вом соотнесенных с тотальностью экономики общественных актов. Именно благодаря этому они должны из господ социального развития стать его слугами. Конкретная социальная структура, её преобразова­ние должны общественно-сознательно проистекать из экономики, направляемой таким образом, подготавливая их в бытии и сознании в соответствии с функциями социализма как этапа подготовки к коммунизму. Ленин , стало быть, видит с полной ясностью, что верно распо­знанный им феномен нарушенных взаимоотношений между городом и деревней в действительности связан прежде всего с тем, что вслед за уничтожением унаследованной от капитализма частной собственности на средства производства начинается новый период общественной ак­тивности людей. Поскольку чисто стихийный рост экономической жизни людей теперь объективно-экономически должен будет ими на­правляться, упорядочиваться, постольку третий из «Тезисов о Фейер­бахе» Маркса, согласно которому «воспитатель сам должен быть вос­питан» , приобретает непоколебимую актуальность.

Органом подобного самовоспитания — то есть, если исходить из всемирно-исторической точки зрения, самовоспитания к действительно человеческому бытию в том смысле, в каком понимал его Маркс , — яв­ляется социалистическая демократия. Социально-экономическое раз­витие человеческого рода тем самым выдвинуло вопрос, который до сих пор среди последователей Маркса только Лениным был поставлен как центральный вопрос переходного периода и положен в основу ленин­ских целеполаганий. Тот факт, что воспитатель — общественный слой, руководящий революцией, — сам должен быть воспитан, с одной сторо­ны, идёт вразрез с любым утопизмом, с предположением, будто с по­мощью какого-то изощренного, мнимо экстраординарного познания можно привести человечество в процессе его развития к совершенному состоянию, когда все проблемы будут устранены. С другой стороны, он идет вразрез с механистически истолкованным материализмом, кото­рый хотел бы любое решение выдать просто-напросто за стихийно-не­обходимый продукт развития производства. Для Маркса мир экономи­ки («царство необходимости») раз и навсегда является базисом того самосозидания человеческого рода, которое он назвал «царством сво­боды». Определив его сущностное содержание как «развитие челове­ческих сил, которое является самоцелью» , он тем самым одновременно ясно выразил то, что подобная практика должна качественно отли­чаться от экономической практики (даже взятой в самом широком её толковании), стало быть, что она никак не может возникнуть как про­стой, стихийно-необходимый продукт последней, хотя — и в этом со­стоит живое противоречие общественной жизни, которым порождает­ся новое, — такого рода жизненная практика «может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своём базисе» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 25, ч. II, стр. 387).

Неклассический характер революции 1917 года, следовательно, обусловлен, прежде всего, тем, что социализм нужно было реализовывать на том этапе развития, когда фактически достигнутая производст­вом и распределением высота развития была ещё далеко не достаточ­ной, чтобы служить базисом даже для подготовки «царства свободы». Таким образом, становится необходимым прохождение промежуточно­го периода, на котором следует наверстать эту экономическую отста­лость; промежуточного периода, на котором быстрое и радикальное поступательное развитие экономики должно занять центральное место в теперь уже сознательном управлении общественной жизнью. Очевидно, это положение дел и учитывал Ленин , когда он, как отмечалось, говорил о том, что если бы социализм победил в экономически более развитой стране, то к ней бы неизбежно перешла ведущая, путеуказующая роль в построении социализма.

Великая, доселе никем ещё - в том числе и Лениным - теорети­чески не сформулированная центральная проблема такого некласси­ческого социалистического строительства, такой подготовки к комму­низму состоит, стало быть, в следующем: какого рода отношение должно быть установлено между чисто экономической практикой, которая призвана просто наверстать эту отсталость, и между нацеленными прямо на социалистическое содержание, поддерживающими социали­стическую демократию актами, институтами и так далее? Очевидным явля­ется то (и Ленин никогда не терял из виду это обстоятельство), что прежняя теория, в том числе в лице самих Маркса и Энгельса , не дала, не могла дать никакого теоретического разрешения этого вопроса о пропорциях. Ими было установлено — и это имеет решающее значение в общественно-онтологическом плане, — что намеченная к достижению цель - «царство свободы», правда, является чем-то качественно отлич­ным от экономического «царства необходимости», но «царство свободы» вообще может быть воздвигнуто лишь на основе «царства необхо­димости». Этой констатацией выражена как общественная зависи­мость, реализующаяся в отношении между надстройкой и базисом, так одновременно и качественное различие этих определений. Ибо «царство свободы» уже представляет собой нечто намного большее, нежели то, что в классовых обществах выполняло функции надстройки.

Онтологический скачок подготавливается уже тем, что при социализме всё определенней должны приобретать единый и непосредственно общественный характер телеологические полагания, на которые опирается экономическая практика.

Таким образом, социализм (а тем более коммунизм) является фор­мацией, в которой общественное целое и его развитие всё сильнее подчиняются единому телеологическому управлению и всё больше ут­рачивают ту свойственную капитализму структуру, при наличии которой из приобретающих всё большую общественную концентрацию стихийных полаганий подобного рода должна, в конце концов, полу­чаться нормально функционирующая причинность целого. Не подле­жит сомнению, что и здесь тоже имеются переходные фазы: Энгельс констатировал их уже на примере акционерных обществ, а Ленин распространил это наблюдение на монополию. Но при всей правильности выделения таких промежуточных фаз они не должны затушевы­вать скачка, который происходит между двумя формациями: сущест­венно новым в развитии человечества является то, что движение эко­номики получает единое телеологическое регулирование, что, стало быть, телеология из простого момента причинно-закономерного обще­ственного развития должна стать его ключевой категорией. То, что Маркс даже такое регулирование все еще называл «царством необхо­димости», является, безусловно, правильным и обоснованным с общест­венно-онтологической точки зрения. Ведь экономика является и оста­ётся процессом материального воспроизводства общества и человека в обществе, где отдельный человек в конечном счёте остаётся его объ­ектом, где его разум должен ограничиться максимально правильным постижением объективно оптимальных возможностей. Тут не может быть места для действий, в качестве самоцелей служащих человеческому роду. Конечно, это ни в малейшей степени не ослабляет скачкооб­разности изменения, которое совершается при обобществлении средств производства: во-первых, тем самым исключается обществен­ный феномен приспособления индивидом или группами общественных функций экономики к обслуживанию своих эгоистических частных интересов; во-вторых, и в тесной взаимосвязи с этим возникает объек­тивная возможность сознательной постановки экономического разви­тия на службу более высоким родовым интересам, что при частной собственности на средства производства всегда должно было оставать­ся в лучшем случае побочным продуктом.

Таким образом, свидетельством глубокого осмысления Лениным этих взаимосвязей, его стремления поставить на службу грядущему «царству свободы» их познание и даже догадки об их характере является то, что при постановке тех или иных вопросов, например, при попытке чисто экономически преодолеть отсталость России, которая вследствие мировой и гражданской войн приняла катастрофические размеры, он всё предпринимаемое в этом русле подчинял мерам, спо­собствующим формированию при социализме общесоциалистической общественности. Мы исходили из этой его концепции, когда говорили, что в расшатывании и даже простом ослаблении отношения между про­летариатом и крестьянством он усматривал центральную опасность этого кризиса в переходный период. С его точки зрения, социализм есть социальная, социально осознанная (доведённая до осознания) общность всех трудящихся, необходимая для того, чтобы благодаря их собственному труду, благодаря их собственному опыту поднять их ма­териальное и духовное существование до социальной осмысленности разумного взаимодействия.

Сегодня вопросом второстепенной важности является то, были ли — и если были, то в какой мере — практически осуществимыми пла­ны Ленина . Не следует забывать, что в процессе конкретизации «новой экономической политики» очень скоро наступила смертельная болезнь Ленина , которая всё больше делала его неспособным к регулярно-не­прерывной организаторской работе. Сообразно с этим всё, что мы зна­ем о его деятельности в этот период, имеет характер предложений по проведению экспериментов. По поводу такого характера своих высказываний Ленин также не имел никаких иллюзий. В любом случае, он всё меньше был в состоянии действительно, практически-конкретно проследить за их проведением и проделать, либо проконтролировать самокритику, необходимость которой диктовала практика. Он сам смотрел на них как на попытки постичь возникающую наново общест­венную действительность в её самых глубоких тенденциях, и приме­нить познание для подготовки социалистического существования тру­дящихся. Этот пробный характер всех запланированных им мер вы­ражается уже в том, что в его тогдашних концепциях играло весьма подчинённую роль экономически-плановое хозяйство, ставшее впо­следствии в центр всего. Бросается в глаза редкая у Ленина афористическая абстрактность и оголённость перспектив его впоследствии часто цитировавшегося положения о том, что социализм есть «Советская власть плюс электрификация всей страны». О том, как Ленин хотел реализовать эту конкретную цель, впрочем, можно судить по определённой методологии, не утратившей и сегодня своего теоретического значения: методологии сознательного мысленного экспериментирова­ния в обстановке, теоретически-закономерный характер которой далеко ещё не достаточно прояснён светом познания. При этом мы пола­гаем, что часто встречающиеся у Ленина слова Наполеона I : «On s’engage et puis on voit »*, — и сегодня могли бы составить здоровый мето­дологический противовес множеству плановых фантазий. Вследствие своей абстрактной аподиктичности, очень часто основанной на не слишком корректных экстраполяциях, вследствие того, что они исполь­зуются в манипулятивных целях, эти фантазии как небо от земли да­леки от реального предвидения реальных тенденций общественной действительности.

Из истории советской философии: Лукач-Выготский-Ильенков Мареев Сергей Николаевич

Глава 2. ГЕОРГ ЛУКАЧ

Глава 2. ГЕОРГ ЛУКАЧ

Лукач – один из выдающихся мыслителей ХХ века, которому очень не повезло: он всю жизнь был свой среди чужих, чужой среди своих. Единственная книжка о нем, вышедшая в Советском Союзе, была написана по заданию агитпропа ЦК КПСС Б.Н. Бессоновым и И.С. Нарским. И дело не в том, что в ней даются партийные оценки творчества Лукача, а дело в том, что содержание его творчества там совершенно не раскрыто. И опять же характерно то, что Бессонов и Нарский в своей «критике» Лукача продолжали «линию» Деборина. Это было время, когда Лукача клеймили за «ревизионизм». В чем состоял «ревизионизм» Лукача, – об этом разговор еще предстоит. Но в последнее время Лукач опять не попал в струю. И если раньше его обвиняли в «ревизионизме», то теперь его упрекают в том, что он не сумел по достоинству оценить иррационалистическую философию, критике которой посвящена одна из самых значительных работ Лукача «Разрушение разума». «Фашизм, – как сказано в одном солидном издании, – наделил иррационализм социальными функциями пробуждения наихудших инстинктов масс. Это был намеренно односторонний, предвзятый подход к иррациронализму и декадансу, целью которого было разоблачение фашизма и защита гуманистических ценностей. Эта жесткая прямолинейность предопредедила непонимание Лукачем роли иррационализма в истории философии» .

То есть получается, что иррационализм играл «прогрессивную» роль в истории философии. А Лукач во имя разоблачения фашизма и защиты гуманистических ценностей намеренно исказил эту его роль и показал родство фашизма и иррационалистической философии жизни. Так было родство, или не было родства? Ведь Лукач показывает не только искомое родство, но и то, что сами идеологи немецкого нацизма были представителями иррационалистической философии жизни.

«Так называемые мыслители, – писал Лукач в 1943 году, – помогшие подготовить фашизм, Альфред Боймлер, Людвиг Клагес и др., попытались обработать историю, психологию, антропологию и мораль в духе тезиса, будто тёмные подсознательные, оставшиеся от первобытного состояния инстинкты («хтонические принципы», говорят они, пользуясь заимствованной у Баховена, но искаженной терминологией), составляют действительную сущность человека и будто победа ясной гармонии и гуманизма в Греции (на их языке победа «аполлонического начала») – была несчастьем для людей. Эту «философию» Гитлер применяет в политической практике, когда открыто заявляет, что совесть должна быть изъята из общественной практики как унижающий и тормозящий принцип» . И если вы возражаете против вышесказанного и считаете, что разрушать разум хорошо, то именно это и нужно похвалить у Боймлера, Клагеса, Розенберга и самого Гитлера. Но, как сказал принц датский, остальное – молчанье…

Георга Лукача так у нас никто и не похвалил, хотя бы за то, что он написал очень неплохие работы по русской литературе. Вместе с тем, Лукач, независимо ни от чего, совершенно замечательная личность, малоизвестная в наши дни. И потому, видимо, уместно будет дать здесь хотя бы небольшой биографический очерк. Но следует помнить, что ту самокритику, которой почти всю жизнь занимался Лукач, нельзя понимать буквально и что, когда Лукач критикует себя, он вовсе не обязательно прав.

1. Жизненный путь

Творческая и жизненная биография Лукача замечательна тем, что Лукача, если иметь в виду условия рождения и воспитания, так сказать, ничто не обязывало быть марксистом. В свое время Энгельс отмечал, что их с Марксом миропонимание находит себе сторонников всюду, где, «с одной стороны, имеются пролетарии, а с другой – бесстрашные ученые-теоретики» .

У нас как-то мало обращалось внимания на то, что к марксизму и коммунизму можно прийти двояким путем: или непосредственно от жизни, когда нищенские бесчеловечные обстоятельства побуждают к протесту против бесчеловечных же условий, или от действительно высокой теории, от неистребимого стремления разрешить какую-то проблему.

Г.Лукача можно отнести именно к разряду «бесстрашных ученых-теоретиков», которые приходят к марксизму, потому что только в нем находят адекватную методологическую основу для решения своих теоретических проблем, которые в то же время являются и практическими проблемами. Для западной интеллигенции все эти вопросы по существу концентрируются в одном – проблеме отчуждения . Причем эта проблема остается и тогда, когда все формы эксплуатации и угнетения в их обычном понимании как-будто бы снимаются. Этим в значительно мере объясняется тот факт, что современный марксизм в странах Западной Европы превратился во многом в интеллектуальное течение.

Кто же такой Георг (Дьердь) Лукач? Родился в 1885 году в семье крупного финансиста – директора Венгерского всеобщего кредитного банка. Ученик Г.Зиммеля и М.Вебера, друг П. Эрнста, Э. Блоха, Б. Балаша. Автор замечательного исследования «Теория романа» (Theorie des Romans), опубликованного в журнале «Zeitschrift fur Aesthetik und allgemeine Kunstwissenschafft» в 1916 году. В этом исследовании значительное место занимает творчество великих русских писателей Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, оставивших неизгладимый след в душе Лукача. Неслучайно в 30-е годы Лукач снова возвращается к проблематике реализма в литературе и в частности в европейском романе ХХ века, а также к литературным теориям XIX века. Эти работы вышли в Москве в период его пребывания в СССР. Речь идет о работах Лукача «Европейский роман ХХ века», «Литературные теории Х1Х века и марксизм» и «К истории реализма».

Он был членом Коммунистической партии Венгрии, затем членом ее ЦК, наркомом образования в правительстве Венгерской Советской Республики в 1919 году, политкомиссаром на фронте и, наконец, бежал в Австрию после поражения революции.

После разгрома революции в Венгрии Лукач эмигрирует в Австрию, затем в Германию, где принимает активное участие в выработке, как он выражается, «левой» политико-теоретической линии журнала «Коммунист». Лукач также принимает активное участие в оппозиции против главы бывшей Венгерской Социалистической Республики и лидера венгерских коммунистов Бела Куна. Однако борьба оказалась безуспешной и так называемые «Тезисы Блюма», в которых Лукач изложил свою программу, были осуждены в 1929 году на II съезде Венгерской Компартии.

В этой ситуации проявляется весьма характерная линия поведения Лукача, о которой он сам пишет следующее: «Когда я из надежных источников узнал, что Бела Кун собирается исключить меня из партии как «ликвидатора», я, – зная влияние Куна в Интернационале, – отказался поэтому от дальнейшей борьбы и опубликовал «самокритику». Хотя и тогда я был совершенно убежден в правильности моей точки зрения, я также знал однако, – на примере судьбы Карла Корша, – что исключение из партии в то время означало бы невозможность активно участвовать в борьбе против надвигающегося фашизма» . Подобным образом Лукач поступал не раз. Можно по-разному оценивать такой образ поведения, но, во всяком случае, самооценку Лукачем своего творчества не следует понимать буквально.

Важный этап в жизни и творчестве Лукача наступил после его переезда в Москву, сначала в 1930, а затем в 1933 году на все время до окончания II Мировой войны. В 1930 году Лукач становится сотрудником Московского Института Маркса-Энгельса. «Здесь, – как пишет сам Лукач, – мне на помощь пришли два счастливых случая: я получил возможность прочитать только что полностью расшифрованную рукопись «Экономическо-философских рукописей» и познакомился с М.Лифшицем, это знакомство стало началом дружбы на всю жизнь» .

Последнее заслуживает упоминания хотя бы потому, что этот факт до последнего времени оставался как-то в тени, а влияние именно М.А.Лифшица на творческую биографию Лукача нельзя недооценивать. Во всяком случае, когда Лукач посвятил одну из своих значительных работ периода 30-х-40-х годов о Молодом Гегеле Михаилу Александровичу Лифшицу, то это, видимо, была не просто дань уважения другу и соратнику.

Особое влияние Лифшица сказалось в разработке марксистской эстетики. «Здесь, – пишет Лукач, – началась первая совместная работа с М. Лифшицем. В результате многочисленных бесед нам обоим стало ясно, что даже лучшие и способнейшие марксисты, такие как Плеханов и Меринг, недостаточно глубоко поняли мировоззренческий универсальный характер марксизма и поэтому не поняли, что Маркс поставил также перед нами задачу разработать систематическую эстетику на диалектико-материалистиченской основе. Здесь не место характеризовать большие философские и филологические заслуги Лифшица в этой области» .

Именно в этом направлении, в направлении универсально-мировоззренческого характера марксизма, происходил сдвиг в мировоззрении самого Лукача под влиянием Лифшица. В этом свете, очевидно, следует рассматривать также фундаментальные труды Лукача последнего, венгерского, периода его творчества как «Своеобразие эстетического» и «Онтологию общественного бытия».

В 1945 году Лукач вернулся в Венгрию. Кроме уже указанных работ в послевоенные годы выходит также такая значительная его работа как «Разрушение разума» («Die Zerstorung der Vernunft»). Работа эта имела большой международный резонанс. На русский язык она так и не переведена до сих пор. После 1956 года она не переводилась по той причине, что Лукач оказался «ревизионистом», а когда наступила перестройка, то критика иррационалистической философии в этой работе оказалась опять-таки не ко двору, потому что почти все бывшие советские «философы» дружно бросились в этот самый иррационализм.

Дело в том, что в 1956 году Лукач вошел в правительство Имре Надя. И потому до самой смерти был персоной non grata в Советском Союзе. Перевод на русский язык его «Молодого Гегеля», затеянный Ильенковым еще до венгерских событий, так и остался где-то в архивах. Так что, когда в 1981 году было принято решение эту работу все-таки опубликовать, переводить ее пришлось заново. Умер Лукач в 1971 году в Будапеште.

Мы здесь не назвали самую значительную для нас работу Лукача «История и классовое сознание». Однако это только потому, что именно о ней в основном и пойдет речь дальше. И дело в том, что именно эта работа впервые столкнет догматический «диамат» Деборина с попыткой Лукача восстановить подлинные взгляды Маркса на философию. Таким образом «линии» Плеханова – Деборина в рамках советской философии будет впервые и открыто противопоставлена другая «линия», которая найдет свое продолжение у Выготского и Ильенкова. Но об этом речь впереди.

В настоящее время мы имеем, наконец, полный русский перевод книги Лукача «История и классовое сознание», осуществленный С. Земляным . Но текст, который пойдет дальше, был написан в основном еще 20 лет назад, и многие ссылки в нем сделаны по немецкому изданию, а некоторые по новому русскому переводу С.Земляного.

2. История и классовое сознание

Неоднозначную и в целом негативную реакцию со стороны так называемых ортодоксальных марксистов вызвала вышедшая в 1923 году в Берлине на немецком языке работа Лукача «История и классовое сознание» («Geschichte und Klassenbewusstsein»). Эта работа по существу представляла собой сборник ранее написанных статей. Причем включенные в нее статьи-очерки делятся на две основные группы. В первую группу можно отнести философские очерки, посвященные проблемам исторического материализма: «Что такое ортодоксальный марксизм?», «Роза Люксембург – марксист», «Классовое сознание», «Овеществление и сознание пролетариата», «Смена функций исторического материализма». Во вторую группу входят очерки, посвященные политике Коммунистической партии и вопросам партийного строительства: «Легальность и нелегальность», «Критические замечания на «Критику русской революции» Розы Люксембург» и «Методологические соображения по вопросу об организации».

Сам Лукач в предисловии к итальянскому изданию «Истории и классового сознания» писал, что книга была завершена в 1922 году. «Отчасти оно заключалось в переработке предыдущих текстов; – отмечает он, – к работам 1918 года был добавлен также очерк «Классовое сознание» (1920 год). Оба очерка о Розе Люксембург, так же как и «Легальность и нелегальность», были включены в сборник без существенных изменений. Полностью новыми явились лишь два больших по объему и несомненно важных по значению исследования: очерк «Овеществление и сознание пролетариата» и очерк об организационных вопросах (подготовительным наброском для этого последнего послужил очерк «Организационные вопросы революционной инициативы», написанный сразу же после «мартовского переворота» и опубликованный в журнале «Die Internationale» в 1921 году). Поэтому с литературной точки зрения «История и классовое сознание» представляет собой заключительный этап и синтез периода развития моей теоретической мысли начиная с последних лет войны» .

Здесь мы, по всей видимости, имеем вполне адекватный самоотчет, если к сказанному добавить, что работа «История и классовое сознание» явилась не только заключительным этапом формирования марксистских взглядов Лукача, но и отправной точкой его дальнейшей творческой биографии. Что касается «самокритики» Лукача, то, как мы видели, имея в виду обстоятельства места и времени, ее ни в коем случае нельзя понимать буквально, а скорее как необходимую дань в обмен на возможность жить и работать. Но это уже тема особого разговора.

К 20-м годам в творчестве Лукача относится также его работа о Ленине, которая была им написана сразу же после смерти последнего в 1924 г. Работа называлась «Ленин. Исследовательский очерк о взаимосвязи его идей». Впервые полностью на русском языке работа вышла отдельным изданием в 1990 г. в Москве в издательстве «Международные отношения». «На русском языке, – как отмечал в своей вводной статье к русскому изданию этой работы С.Н. Земляной, – к сожалению пока нет ни научной биографии Лукача, ни монографических исследований его творчества, отвечающих в полной мере современным требованиям» .

С этой оценкой положения дела можно только согласиться. Хотя в последнее время появились такие достаточно серьезные книги, как монография А.С. Стыкалина «Дьёрдь Лукач – мыслитель и политик» и книга «Беседы на Лубянке. Следственное дело Дьёрдя Лукача. Материалы к биографии» . Но в той и другой книгах почти нет анализа собственно философии Лукача, хотя его философия нашла свое отражение и в его политике, и в его публицистике, и в его эстетике.

3. Единство метода и системы материалистической диалектики. Общество как тотальность

«История и классовое сознание» открывается очерком «Что такое ортодоксальный марксизм?», название которого говорит само за себя. Вопрос этот был не выдуманный: начало двадцатого столетия оказалось для марксизма временем размежевания между по крайней мере двумя основными течениями в международном марксизме. С одной стороны, это реформистское течение в марксизме, куда тяготел и русский меньшевизм во главе с Г.В. Плехановым, с другой – революционное течение, с русскими большевиками и Лениным во главе. Каждое из этих течений претендовало на ортодоксию и критиковало противоположное как отступническое, оппортунистическое. Естественно, встал вопрос о критериях. И Лукач предложил в этой ситуации свой вариант.

В.И. Ленин, как известно, определил, что марксист – лишь тот, «кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата » . Если вспомнить известное письмо Маркса к И. Вейдемейеру, в котором он пишет, что не он открыл борьбу классов и что даже не он открыл экономическую основу существования классов и что его собственное «открытие» заключается только в том, что классовая борьба ведет к диктатуре пролетариата, а эта последняя является переходом к бесклассовому обществу, то это вполне соответствует действительным взглядам Маркса.

Но реформисты П Интернационала во главе с К. Каутским вполне резонно заметили, что дух , в противоположность букве марксизма, заключается в конкретном историзме , а из этого следует, что исторические обстоятельства меняются, и отдельные положения марксистской теории могут уже не соответствовать этим изменившимся обстоятельствам. Ведь и диалектика говорит о том, что все меняется. Этот же аргумент по сути повторил Т.И. Ойзерман в своей книге «Оправдание ревизионизма» . Но надо понимать разницу между конкретным историзмом и историческим релятивизмом.

Все это верно. И насчет теории, и насчет диалектики. Но любое верное положение, как замечал Ленин, если его применять бесконтрольно, может перейти в свою собственную противоположность. В самом деле, если мы говорим, что все изменяется, то изменяются ли при этом законы самого изменения? Если да, то никакая наука об изменении и развитии невозможна. Если же такая наука возможна, то должны быть неизменные законы изменения . И наука об этих неизменных законах изменения, т.е. диалектика, должна стать всеобщим методом изучения всякого изменения. Поэтому неслучайно именно здесь, в вопросе о диалектике, Ленин размежевывался с лидерами и теоретиками II Интернационала, с Плехановым и с русскими махистами, которые превращали революционную диалектику марксизма в обыкновенный релятивизм.

Суть марксизма и Энгельс, и Ленин видели именно в методе . «…Все миропонимание Маркса, – писал Энгельс, – это не доктрина, а метод. Оно дает не готовые догмы, а отправные пункты для дальнейшего исследования» . Примерно то же самое повторил и Ленин: «Марксизм не догма, а руководство к действию» . Особую опасность Ленин видел в сведении марксизма к каким-то доктринальным положениям, даже, казалось бы, верным и очевидным, чем грешили «ортодоксальные» марксисты П Интернационала.

И Лукач продолжает ту же антидоктринальную линию. «В самом деле, – пишет он, – даже если допустить – хотя и не соглашаясь с этим, – что новейшими исследованиями будет неоспоримо доказана ошибочность тех или иных конкретных утверждений Маркса в их совокупности, любой серьезный «ортодоксальный» марксист, безусловно, мог бы принять эти новые результаты и полностью отвергнуть определенные марксовы тезисы, ни на минуту не отрекаясь от собственной марксистской ортодоксальности. Ортодоксальный марксизм не означает поэтому некритического согласия с результатами марксистского исследования, не означает «акта веры» в тот или иной из тезисов Маркса. Не означает он и толкования какой-то «священной» книги. Что касается марксизма, то ортодоксия здесь относится исключительно к методу » .

Здесь перед нами одно из центральных положений работы Лукача, которые вызвали серьезные споры и возражения. Хотя, как мы видели, марксистская «ортодоксия», и согласно Энгельсу, и согласно Ленину, состоит не в верности доктрине, а в верности методу. Возражает на это в частности и ученик Плеханова А.М. Деборин. «Мы, разумеется, – писал он, – вполне согласны с т. Лукачем, что в диалектическом материализме найден правильный метод исследования и что этот метод должен быть разработан, углублен и развит далее в духе его основателей. Но не можем согласиться с заявлением нашего автора, что с о д е р ж а н и е учения имеет второстепенное значение» .

Естественно, возникает множество вопросов, не ответив на которые невозможно точно судить, прав ли Деборин. Например, можно ли отделить содержание марксистского учения от его формы? И каков характер в данном случае метода? Является ли он в данном случае внешней формой, или имеет, так сказать, более субстанциальный характер? Во всем этом необходимо разобраться.

Деборин называет метод Маркса «диалектическим материализмом», – название, в значительной мере, как уже говорилось ранее, им самим придуманное. Маркс в данном случае говорил просто о «диалектике» или о «диалектическом методе». Что же имеет в виду Маркс, когда говорится о диалектическом методе? Во всяком случае не то, что имеет в виду современный "методолог", а именно чисто внешние «процедуры» и «стратегемы». Маркс здесь следует гегелевской традиции. А Гегель понимал метод как осознание внутренней формы развития содержания. Свободное движение в материале, отмечал Маркс, «есть не что иное, как парафраз определенного метода изучения материала – именно диалектического метода » .

Может ли быть такой метод бессодержательным? Конечно же, нет. Особенность марксизма состоит как раз в том, что его метод и составляет ядро его содержания, или, даже лучше сказать – само его содержание . Тем более что и сама диалектика, то есть диалектический метод, учит о единстве формы и содержания.

Но утвердившаяся после Деборина и Сталина версия марксистской философии, согласно которой философское мировоззрение марксизма есть материализм, а его метод есть диалектика, опять-таки метафизически отделяет мировоззрение от метода. И это совершенно не характерно для марксизма. Напомним, Энгельс говорит о том, что все миропонимание Маркса есть не доктрина, а метод. И связано это с тем, что как раз материализм, материалистическое мировоззрение, теряет в марксизме доктринальный характер и подтверждает свой объективный и научный характер, становясь методом, становясь материалистическим пониманием истории . Но что представляет собой последнее, мировоззрение или метод, содержание или форму марксистского учения? И то и другое одновременно. И другого ответа быть не может. Иначе мы неизбежно будем возрождать, с одной стороны, доктрину, а с другой – бессодержательный метод.

Обойдя все эти вопросы, Деборин, однако, упрекает Лукача в том, что тот «любит выражаться «дипломатически» и извилисто» . Поистине, вор кричит: «Держите вора!». Во всяком случае, ясно, что под методом Лукач понимает диалектику и материалистическое понимание истории в их единстве . А когда вопрос встает о содержании этого метода, то Лукач разворачивает его, демонстрируя, прежде всего, внутреннюю взаимосвязь общественного организма. И здесь в центре внимания Лукача оказывается диалектическое понятие тотальности.

Понятие тотальности, или органической целостности, появилось в немецкой классической философии в связи с критикой механицизма и необходимостью выразить специфику живой материи, организма. Дело в том, что в организме не столько целое детерминировано частями, сколько части детерминированы целым. Поэтому у организма не части, а органы , которые имеют значение таковых только в составе целого, внутри целого. Что касается Гегеля, то он развивает понятие тотальности как всеобщее логическое понятие, как логическую категорию. Сама логика человеческого мышления, согласно Гегелю, представляет собой, а точнее, должна представлять собой, тотальность, то есть завершенное целое, где сходятся начало и конец, причина и следствие, условие и обусловленное.

Что до Маркса, то он применил это понятие для анализа и характеристики общественного организма . «Если в законченной буржуазной системе, – писал он, – каждое экономическое отношение предполагает другое в буржуазно-экономической форме и таким образом каждое положенное есть вместе с тем и предпосылка, то это имеет место в любой органической системе» . Последнее и есть содержание диалектико-материалистического метода Маркса. И Лукач видит своеобразие этого метода отнюдь не в тезисе об определяющем значении экономики в жизни общества, к чему он был практически сведен в так называемом экономическом метериализме. Он видит своеобразие данного метода в том, что Маркс рассматривает общество с точки зрения тотальности, законченности, взаимоопределяемости всех составляющих общественного организма. «Категория тотальности, – пишет Лукач, – определяющее и всестороннее господство целого над частями есть суть того метода, который Маркс воспринял от Гегеля, оригинальным образом переформулировав его и положив в основу всецело новой науки… Господство категории тотальности есть носитель революционного принципа в науке» .

Лукач, в отличие от поверхностных интерпретаторов, понимал, что не какая-то абстрактная диалектика, а, прежде всего, гегелевская историческая диалектика была переведена, как выражается Энгельс, в материалистическое понимание истории. Именно благодаря категории тотальности гегелевская историческая диалектика имела глубоко материалистическое содержание, которое было совершенно утрачено Л.Фейербахом.

В результате Лукач считает, что без категории тотальности исторический материализм превращается в экономический детерминизм, когда полагают, что каждая идеологическая форма имеет свой экономический эквивалент, которым она порождена. Всякий односторонний детерминизм по существу механистичен и имеет очень узкие рамки своего применения. Но односторонность механистического детерминизма, когда если следствие, то ни в коем случае не причина, а если причина, то ни в коем случае не следствие, снимается, как заметил Энгельс, в категории взаимодействия , где теряют свой смысл абсолютно первичное и абсолютно вторичное.

Каждая общественно-экономическая формация, доказывает Лукач, образует конкретную тотальность экономического базиса и политической надстройки, бытия и сознания, субъекта и объекта. Причем эта тотальность не есть нечто застывшее и неподвижное, она постоянно меняет свою форму, она исторически становится , превращается в органическую целостность, вырабатывая из себя недостающие органы собственного бытия.

Если рассмотреть анализ Марксом исторического становления буржуазного общества, то он берет в расчет не только экономические предпосылки, но также политические и идеологические «рычаги» его появления на свет. Мало того, Маркс показывает, что чисто имманентным эконеомическим образом капиталистический способ производства как основа буржуазного общества вообще никогда бы не смог возникнуть. Лукач прав, когда он утверждает, что у Маркса «идеологические» и «экономические» проблемы теряют свою взаимную отчужденность и переходят друг в друга. Но все это не снимает вопроса о первичности и вторичности материального и «идеологического» начал в истории в целом. В целом понимание истории у Маркса носит материалистический характер. Но так же, как Гегелю это не помешало выразить материалистическое содержание, Маркс, именно благодаря диалектической категории тотальности, смог понять и выразить объективное значение идеальных (идеологических) мотивов действий и поступков людей.

Только универсальная теория дает универсальный метод. Но универсальная теория не тождественна завершенной теории. Известный недостаток философии Гегеля, зафиксированный Энгельсом, который состоит в том, что у Гегеля открытость метода противоречит завершенности системы, мог быть преодолен только на пути открытости системы. Исторический материализм не может быть завершенной системой, а только лишь системой, выражающей определенную историческую форму общества. Ленин в своей полемике с народниками, которые искали и не находили у Маркса философию истории, как раз и отмечает, что Маркс сознательно отбросил все разговоры об обществе «вообще» и дал конкретный анализ определенной исторической формы общества – буржуазного общества, после чего материалистическое понимание истории из гипотезы превратилось в науку. «Капитал» Маркса представляет собой именно такого рода научную систему.

Другой научной теоретической системы общества в марксизме не только нет, но и быть не может. Лукач поэтому и дает «неожиданное», с точки зрения «ортодоксального» марксизма, определение исторического материализма как теории капиталистического общества, как его критику. Но это не противоречит тому, что исторический материализм есть универсальная теория. Дело в том, что буржуазное общество есть универсальная форма общественно-экономической формации, ее высшая прогрессивная ступень. Поэтому она обнаруживает в себе характерные черты всех предшествующих «ступеней»: первобытно-общинного, античного, азиатского и феодального способов производства. И потому теоретическая система высшей формы дает метод для понимания низших: анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны.

Иначе говоря, исторический материализм становится универсальной теорией через «Капитал». Но тем самым эта теория становится открытой как в прошлое, так и в будущее, намечая возможную перспективу дальнейшего общественного развития. Причем именно возможную, потому что фундаментальным положением материалистического понимания истории является как раз положение о ее всегда незавершенном характере. Универсальный характер самой истории заключается в том, что она чревата бесконечным числом возможностей, которые невозможно заранее учесть. Поэтому попытки приписать Марксу какую-то единственную «модель» будущего общества совершенно нестостоятельны. Маркс никогда не был подобным модельером будущего, футурологом-прожектером. Он только с естественно-научной точностью вскрывал и констатировал противоречия существующего общества, которые выводят это общество за его же собственные границы. Но что ждет человечество за этими «границами»? Об этом можно сказать только то, что в нем не будет тех безобразий, которые характерны для гражданского общества.

Лукач, судя по всему, ко времени написания «Истории и классового сознания» не знал «Немецкой идеологии», не знал «Grundrisse», не знал «Экономическо-философских рукописей 1844 года». Тем более ему делает честь то, что он отметил и выразил именно такие черты Марксова понимания истории, которые отчетливее всего представлены в указанных работах. И именно эти черты были совершенно утрачены «ортодоксальными» марксистами и махистами. Последнее проявилось не только в «Materialistische Geschichtsauffassung» К.Каутского, но и в «Историческом материализме» Н.И.Бухарина, давшем по существу начало всему более позднему «истмату». И как раз бухаринский «Исторический материализм» Лукач избирает объектом своей критики.

Критику Лукачем Бухарина, думается, надо рассматривать под углом зрения ленинского замечания о том, что Бухарин никогда всерьез не учился диалектике. Но незнание Бухариным диалектики заключалось отнюдь не в незнании им трех основных законов диалектики, «согласно» которым вода при 100? переходит в пар и т.д. Незнание диалектики Бухариным проявилось, прежде всего, в том, что он не понял диалектики исторического процесса, т.е. не знал, или не сумел применить диалектическую категорию тотальности к пониманию общества. Здесь у Бухарина ощущается, скорее, влияние богдановской махистской методологии, которая диктует рассмотрение общества под углом естественно-научного материализма, который оборачивается у него своего рода техницистским редукционизмом.

У Бухарина в основе производственных отношений лежит определенная система технических средств, которая отождествляется им с производительными силами общества. Именно техника лежит, по Бухарину, в основе общественного развития, в основе перехода от одной формы общества к другой. Такая трактовка общественного развития, основанная на «очевидных» фактах, вызывает, тем не менее, у Лукача серьезные возражения.

Во-первых, эти возражения основаны на том, что на самом деле не техника создает определенные общественные отношения, а определенные общественные отношения, как показал Маркс на примере возникновения машинного производства, создают себе, подстраивают под себя, определенный технический базис, который не мог возникнуть ни в эпоху рабовладения, ни в эпоху феодализма. Таков исторический факт.

Во-вторых, в силу того, что за определенным техническим средством стоит определенное общественное отношение, если мы находим в технике последнее основание всего общественного организма, то тем самым скрывается и мистифицируется определенный характер производственных отношений, с этой техникой связанных. Ведь Маркс показывает, что машина – это не просто техническое средство, а определенная экономическая категория, определенное экономическое производственное отношение. По сути фетишизация техники аналогична той, которая происходит с товаром и которая вскрыта Марксом в "Капитале". Здесь общественные свойства приписываются вещи как таковой, выступают как вещественные свойства. Таким образом, Лукач вскрывает фетишистсткую суть еще только нарождающейся технократической идеологии.

Но, что представляет собой особую ценность, так это то, что Лукач вскрыл не только фетишизм технократизма, но и фетишизм той методологии , которая лежит в основе технократизма. Это фетишизм методологии, основанной на фактах , которая не признает ничего кроме факта и которая якобы отбрасывает всякую предвзятость и всякие «ценности». Лукач, однако, доказывает, что метод эмпиризма, оправданный в определенной степени внутри естествознания, неизбежно приводит к мистификациям, как только его начинают применять к отдельным фактам. Ведь каждый факт социальной действительности, как справедливо отмечает Лукач, есть результат некоторого исторического процесса и продукт некоторого общественного уклада. Вырванные из этой общественной связи и взятые в качестве первичной основы социальной действительности они делают невозможным понимание действительной сути вещей. Таким образом, эмпиристская методология выдает видимость, псевдоконкретность, за истинную действительность и все переворачивает вверх ногами.

Но на этом, как показывает Лукач, мистификация не кончается. Факты, с самого начала поставленные в определенную историческую общественную связь, как того требует диалектико-материалистическая методология с ее принципом конкретного историзма, обнаруживает свой исторический, свой социальный, а в классовом обществе – свой классовый характер и, следовательно, свою объективную историческую «ценность». Тем самым конкретная тотальность, примененная к анализу социальной действительности, позволяет преодолеть дуализм констатирующих и оценивающих суждений, который неизбежен в случае применения естественно-научной методологии, которая, так или иначе, вынуждена прибегать к чисто субъективному «ценностному аспекту».

Именно в этом последнем случае неизбежным дополнением социальной технологии, основанной на социальной статистике, становится нормативная этика, бессильное долженствование (Sollen). А в итоге людям, вместо того, чтобы предлагать усовершенствовать свои общественные отношения, предлагается моральное самосовершенствование. Понятно, что философия, которая не в силах вскрыть научно факт эксплуатации, может только морально осуждать эту эксплуатацию и призывать богатых помогать бедным. А практикой такой философии становится благотворительность и социальная помощь.

Лукач, таким образом, вскрыл идеологизм естественно-научной методологии, естественно-научного материализма, что явилось совершенно непривычным для людей, у которых демаркационная идеологическая линия проходит только между идеализмом и материализмом, между всяким идеализмом и всяким материализмом. Для них так и осталось непонятым ленинское замечание о том, что умный идеализм ближе к умному материализму, чем материализм грубый, примитивный. Поэтому Деборин, даже не коснувшись в своей критике Лукача понятия тотальности, констатирует: «Читатель видит, как Лукач талантливо запутывает самые простые вещи, и какую смуту он способен внести в умы читателей» .

Может быть, Лукач действительно не сумел что-то толково и просто объяснить, но и критику его Дебориным никак нельзя признать полностью справедливой, поскольку за ней явно стоит идеология упрощения, свойственная многим марксистам первых лет Советской власти, впрочем, последующих лет тоже. Во всяком случае, обвинять его просто в том, что он «смутьян», наивно и безосновательно.

4. Может ли диалектика быть не революционной. Диалектика природы и диалектика истории

Уже в предисловии к своей работе Лукач заявляет, что он готов защищать диалектику Маркса даже от Энгельса . Заявление это достаточно серьезное, чтобы обратить на него внимание. И мимо него не прошли критики Лукача. Почему же надо Маркса «защищать» от Энгельса?

Мы уже видели, что Лукача интересует, прежде всего, диалектика общественного развития, конкретная тотальность общественного бытия. Интерес этот понятен, потому что только на основе понимания диалектики общественного развития возможно практическое революционное преобразование общества, освобождение его от тех отчужденных форм, которые порабощают человека с помощью социальной технологии, с помощью социологии и политологии, построенных по типу естественнонаучной методологии. Лукач поэтому считает необходимым четко разграничить естественнонаучную и социальноисторическую методологию, но не на манер неокантианского различения между «номотетическим» и «идеографическим» методами, когда метод социальных наук оказывается не методом объективного анализа, а методом, основанным на «ценностях», а путем восстановления подлинной исторической диалектики Маркса. «Этот метод, – замечает Лукач, – является историческим по своей глубочайшей сути» . Вот тут-то у него и возникает подозрение насчет Энгельса, будто бы тот свел историческую диалектику Маркса к диалектике природы.

Лукач ни в коем случае не считает возможным применение диалектического метода к познанию природы. "Ограничение метода общественно-исторической действительностью, – пишет он, – очень важно. Недоразумения, вытекающие из энгельсовского изложения диалектики, покоятся, главным образом, на том, что Энгельс, следуя дурному примеру Гегеля, распространяет диалектический метод и на познание природы. Но ведь самые существенные определения диалектики – взаимодействие субъекта и объекта, единство теории и практики, историческое изменение субстрата категорий, как основание их изменений в мышлении и пр. – к познанию природы неприложимы» .

Единство, взаимопроникновение субъекта и объекта Лукач считает самым существенным пунктом диалектики. Без превращения субъекта в объект, и наоборот, диалектика, согласно Лукачу, уже не может быть революционной, несмотря на все утверждения о всеобщем развитии, о переходе количества в качество, о «скачках», «перерывах постепенности» и о «текучести» понятий.

Понятно, что говорить о превращении субъекта в объект, о диалектике субъекта и объекта можно только тогда, когда речь идет не о познающем, а о действующем субъекте, не о созерцании, а о практике. Чисто гносеологический субъект не может превращаться в объект, если не впадать в мистицизм. Критика Лукача часто основывалась на том недоразумении, что субъект и объект брались в их старом метафизическом смысле, в смысле той «натуралистической метафизики», которая была свойственна домарксовскому материализму. Лукача интересует историческая диалектика субъекта и объекта, и опять-таки не в ее абстрактной форме, а в том виде, как она проявляется в капиталистическом обществе, как диалектика пролетарского и буржуазного классового сознания.

Но Лукач имеет в виду не индивидуального субъекта, а коллективного исторического субъекта – класс. В конечном счете, как уже было сказано, его интересует классовое сознание. Понимание природы этого сознания, диалектики его возникновения и превращения в действительность в революционной практике непосредственно переходит в революционную практику. Поэтому только та диалектика, которая доведена до своей высшей формы – до диалектики классового сознания и революционной практики, становится по-настоящему революционной. Этой главной задаче подчинена вся работа Лукача. И если не иметь её в виду, то все оказывается непонятным.

В свете сказанного должно быть понятным, почему Лукача интересует также единство теории и практики, почему он считает, что указанное единство относится к центральному пункту диалектического метода. Лукача интересует революционная практика , значения которой не понял Л.Фейербах и все домарксовские материалисты. Поэтому Лукач ставит задачу показать отличие марксистского понимания практики от гносеологически-прагматического ее понимания, когда практика низводится до «критерия истины» и средства достижения чисто утилитарных целей.

В своем понимании практики Лукач исходит из идей, высказанных Марксом в «Тезисах о Фейербахе». В центре его внимания оказываются такие положения, как: «Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика », «Общественная жизнь является по существу практической », «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» .

С точки зрения так понятой практики общественные проблемы теряют свой трансцендентный характер и переводятся в плоскость человеческих общественных отношений. Здесь Лукач развивает и практически использует положение Маркса: «Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики» .

Одна из главных задач диалектико-материалистического метода, согласно Лукачу, заключается именно в демистификации , но это демистификация, что очень важно, не только теории, но и самой практики. Ведь сама практика, считает Лукач, тоже может быть мистифицированной. Например, товарный фетишизм, анализ которого дан Марксом в «Капитале», есть практика буржуазного общества. Но если исходить из этой практики как абсолютной данности, то такой «практический» подход, согласно Лукачу, будет равен некритически-созерцательному подходу, который характерен для буржуазной науки.

Именно в этом пункте, по мнению Лукача, он входит в противоречие с пониманием практики у Энгельса. И главный «грех» Энгельса Лукач видит в том, что тот отождествил промышленность и эксперимент с практикой в философско-диалектическом смысле. Лукач имеет в виду то место из работы Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», где тот пишет об агностицизме и скептицизме Канта и Юма, самое решительное опровержение которых, «как и прочих, философских вывертов заключается в практике, именно в эксперименте и в промышленности» . Там же у Энгельса идет речь о кантовской «вещи в себе» и приводится пример с производством ализарина из каменно-угольного дегтя.

Справедливости ради следует сразу же заметить, что не только Энгельс, но и Маркс понимает практику как предметную деятельность , промышленность. Фейербаха Маркс упрекает именно в том, что тот понимает практику не как предметную деятельность. Другое дело, что Энгельс там, где он говорит об эксперименте и промышленности как практическом опровержении агностицизма, не говорит о революционной практике. Но отсюда, видимо, не следует, что он не включает революционно-критическую деятельность в практику. В этом смысле, конечно же, упрек Лукача Энгельсу несправедлив. Однако если на этом поставить точку, то можно упустить очень важный момент в понятии практики у Лукача.

Главное, почему Лукач считает неверным сведение практики к эксперименту и промышленности, это то, что эксперимент и промышленность в своей определенной исторической форме оказываются объективно-ложными формами, скрывающими истинное содержание – эксплуатацию наемного труда. Речь в данном случае идет о промышленности в форме капиталистического производства и об эксперименте в составе науки, подчиненной такому производству. И если указанное истинное содержание не вышелушивается из его ложной формы, – а это может сделать только наука, стоящая на точке зрения революционной практики, – то никакой эксперимент не поможет.

Дело в том, что экспериментирование самое по себе не преодолевает созерцательности. Не преодолевает ее и чисто техническое использование полученного знания. Капиталист как носитель технического и экономического прогресса, считает Лукач, не действует, а оказывается объектом действия: «вся его «деятельность» исчерпывается правильным наблюдением и подсчетом тех объективных результатов, к которым приводит действие технических наук» .

Капиталиста не интересует наука сама по себе, объективная истина сама по себе. Его интересует результат , эффект , который можно посчитать и измерить, – в тоннах, километрах, рублях и т.д. В этом и заключается одно из фундаментальных противоречий современного научно-технического прогресса: с одной стороны, необходимость развития науки, а с другой – полная утрата интереса к науке и научности как таковой. Утрата того интереса, который характерен, например, для классической немецкой философии, исследовавшей Науку как таковую. Современное «науковедение» не является в этом отношении ни прямым продолжением «Наукоучения» Фихте, ни адекватной его заменой. Ведь оно оказывается втянутым в ту же самую техницистскую прагматику, как и сама наука. То есть это учение о науке в ее отчужденной форме без понимания самого феномена отчуждения. Поэтому в современном «науковедении» позиция остается умозрительной, а не «практически-критической» в смысле Маркса.

Критика Лукачем отчужденных форм науки и практики послужила основой последующей критики «техницистского разума», в особенности у представителей Франкфуртской школы. Но здесь не учитывался момент конкретного историзма, который все-таки есть у Лукача Ведь Лукач все время подчеркивает, что речь идет об отчужденных формах внутри буржуазного общества, а не о науке и технике вообще. Это особенно отчетливо выступает, когда Лукач критикует Бухарина и махистов именно за неисторическое, «натуралистическое», понимание общественной техники производства.

С трактовкой практики у Лукача как раз связано его понимание диалектики природы и его критика Энгельса за то, что, как уже было сказано, он распространил применение диалектического метода на понимание природы. С тех пор и пошла непрекращающаяся полемика по вопросу о диалектике природы: есть диалектика в природе, или ее там нет.